Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

На земле Димена и нынче недурно промышлять вечность. Ранний чернотроп. Накрапывает дождь, камни покрываются оксилофитом, деревья молодеют, нежась под зефиром и каплями. Вчера ездил потолковать с одним сколотившим себе репутацию мудреца, позавчера целый день мешал в котле, сегодня взялся подзаписать. Впору просить прощения за алогизм на облучке с шамберьером из алогизма (литераторы никогда не обходятся без этих манже-кокетств, дающих им возможность сообщить что-нибудь о себе), я ещё при долгоденствии имел привычку перескакивать, мог с описания пыточной Монмутского к перечислению достоинств не отрезанных достоинств Магдалины. Излагать всё планомерно, обратного не потребует намеченный порядок эпопеи, безусловно намечен, преимущественно по воскресеньям мне кажется, им намечен я. О здешней красоте, способна пробудить фонтан древних фекалий посреди острова Росса. Устроено до охерения обстоятельно и с предусмотрительностью, кто-то залез ко мне в многомудрый жбан, вытащил самое желанное, за зацепились два или три образа и масштаба, не предназначенные для опубликования. Маленькая бухта, едва ли больше слоновьего сфинктера, можно перебросить раздутым втрое мраморным бюстом Гомера, у кромки воды песок вперемешку с галькой, прибрежная полоса не широка и очень скоро первооткрывателя угнетают деревья. Дубы, ильмы и сикоморы, с толстыми и вывернутыми из земли, перерубить, гильотина должна до третьей платформы Эйфелевой (в таких актиностелах больше событий чем в заседаниях английского менджлиса), с раскидистыми кронами, неизменно золотыми спорофиллами отражающими солнце в ослепление космоса. На правом краю палец с выкрашенным фосфорным лаком ногтем, сложенный из плохо отёсанных на глаз, к корням пошире к лампе поуже, дверь пессимизирует грабителей и котов. Основательная, основателен свод кроличьей норы. Вверх винт, выеденные тысячей (мне нравится так, однако не нравится, эти двести пятьдесят бездельников входили в мою комнату и так не думаю), не оставляют выбора. Круглая аудитория с двумя большими люкарнами, на лес и на море. Превосходно виден на двухвековом рейде, якорь врос в полипы близко горловины бухты, никогда не отскочить хоть на недельку к горизонту. Среди всего живу, преотменно-злорадно и скрытно-самодовольно. Памятуя о данном и коротко запутав жизневедение, возьмусь начертать насколько приходится мало редактировать отредактированное, в предшествующей от скомканных провалился пол. Тянул лямку некоторое, загадочно переехал, не забросил памфлетствовать, учитывая здешний пятый глаз, более излагать краеугольные. Как их забросить, целый мир лежит на ладони под взятой для питья мутной водой, означенный взор волен задирать юбки во всех местах, в любой эпохе, что там эпохе, какая банальность, в эпохи не проникает только ленивый, в самую, какую возжелается голову, какого возжелается представителя. Видишь осуществления, слышишь имена знакомцев, кого-то из семьи, сообразную дуплерадугу чувств, восклицания по тому или иному, очереди, исполнение проклятий, видимое после гипноса, невысказанную брань, смотришь и читаешь на желваках намерения, терзания совершёнными убийствами, иные узуальные терзания, порою складывается обскурантистская мозаика, невозможно измыслить при всём хитроумии головы. Взялся наблюдать за онтогенезной историей, по мере развития разбить пару роковых хундсгугелей, задать, разрешить в разных контрапунктах, происхождение комплотов и противоречий, растолкать и проследить группу судеб на протяжении растянутых поколений-паровозиков, вводить в обращение концы, с 1349-го, начал прядать ножками мальчик по имени Готффрид, в новом замке местности отчего прозвище Невшатель. В этот мировые будни не отличались нашествиями то марсиан, то проксимоцентавров, разве особенно делилась бубонами. В Норвегии едва не половина всех викингов, францисканцы по сию боясь Гонория на подошвах на острова к западу от тамплиерства, как следствие пройтись по евреям, виня, слишком долго хранят закладные, колдовстве для появления нулей и лжеучении – намеренно пропускают букву в заплечной сумке, в Майнце обложили дровами шесть тысяч, в Кёльне под корень одну из самых древних бегетрий, тысячами жертвы в Эрфурте, сотнями в Брюгге и Генте. В остальном обыкновенный для тогдашнего понимания не-учи-как-жить. Немецкие рыцари любовно осаждали Изборск, Галицко-Волынское княжество пересмотрено поляками, очередной Плантагенет Эдуард III находил важность в указаниях шерифам возобновить из лука в ущерб футболу, лондонцы по улицам дутые свиные пузыри, гонения зилотов силой турок и православной церкви во главе с афонскими монахами из исихастов, в довершении чехарда Иоанна Кантакузина с генуэзцами, разумеется, венецианцы, сожжённый флот, непомерные налоги, строительство нового, опять война, как результат признание притязаний генуэзцев. Умерли хорошие и плохие, небезынтересные для истории и. По средам скорблю по Аль-Омари Шихаб ад-Дин Ахмед ибн Яхья ибн Фадлаллах аль-Омари ад-Димашки, арабскому жопосиду, думающему, учёный, по Уильяму Оккамскому и дону Хуану Мануэлю, автору «Жутькнига примеров графа Луканора и Патронио», нескольким другим. Кое-кто в тот год и родился. Из примечательных Макарий Желтоводский. Из примечательнейших – Готффрид Новый замок, учёный для своего, натурфилософ по джинлампам, астроном без таблиц, географ в лучшем смысле, дьявольский путешественник, криптоалхимик, фигура неоправданно не замечена современниками, сам не высовывался пока не закрывали на ремонт эркер-клозет, представляет персонажа до небес многосмысленного, шустрит десяток тулов, у каждого свой на ход вещей. Проследил как выносили трёх сыновей Карла, Якоба и Анатолия, дальше понеслось, расселились по Европе, схватили в членах добродетелей и злодейств основателя, выявлялись на протяжении более ноль шести тысячелетия. Апогеем смешений изобретение выспреннего орудия девастации – грибов небесных. Далее 1967-го загляну, но не оглашу (разве заглянет Гуан-Ди, думает, может куда угодно, хоть в замыслы Л. К.), это уже в предисловии, что объявлено в предисловии не вырубить топором и не выпилить ленточной пилой. Подобно ведьмам и кружкам моркови вижу через срез бульона. Имеет размеры и потребности, чугунный, в саже, наростах запёкшихся неистинных картин, на лакированной распластанности в правой от входа части комнаты на маяке, сквозь мутное брашно, при добавлении рибофлавиновых отрубей (не следует с мякиной) делается ясным, я, Христоф Радищев, вбираю и отторгаю шесть веков и четырнадцать поколений Новый замок. Без толку словоблудить, можно с толком фрагментарно-путаного познания. Самым познавательным, после желудка неизвестного науке существа, изба на краю АПЗ-20, ботанического и густого леса, вдалеке становится голубым.

В избе старой Герды, безответственный субарендатор-тенант, неавантажно-плохо и сдержанно-отвратительно для гуманного (возможно при виде именно замечено: «основаньем вросши в землю, высится крива изба»). Рассохшиеся подвальной крыши, между щели, чрез иные и мышь, и карликовый варан, и карликовый пудель, плашки из ланолина не метены, Бог сколько, дожидаясь когда в Солькурск «Лакричника Лулу». Жилище старухи из одной, умещавшей надобное для худого жизневедения и не худой философической промышленности, околоточным в углу подавляющая, грязная от сажи и разводов, поверх, под потолком из всеразличного и одеял, свито, вминает боками свои же складки сама хозяйка физического бедлама. Кроме в избе широкий, непобедимый столешницей, без скатерти, дважды рисовали, стиралась от усидчивости в сидении, политаламиями, запечатанными амфорами и застывшими в янтаре картами местностей, заваленный парангами и визориями, ржавыми и немытыми по соображениям. Крошками, отъятыми сводами от сала, олигархическим цвилем, едва не поросший олигархическим мхом. Насильно в гарнитур с двумя разномастными, подглядывать в окно снаружи, могли приняты за колонны стола, полированным и вторым, пьяным вдрызг хозяином молотка, выискивал сырьё в аду для улиток. Неудобный для седалища, содержащийся в доме десятилетий, надобности пюпитра, мольберта, аналоя, дирижёрского пульта, прикола домашних дирижаблей. Ранним утром, за окнами Мельбурна рассвет, звёзды начало утягивать в чёрные пробелы, тревожная дробь, дверь отворилась. Просунуть пальцы в щель между и косяком, отворять в какую надобно, в салуне на фронтире. На пороге высоко-сутулый изоколон в котелке и фраке. Хозяйским образом вторгся, рыться на столе в поисках канделы. Во время копаний мясистые пробормотали пять: «грязное животное на службе бактерий». Худой огарок найден и незамедлительно. Что за археологическое блядство поутру? – надтреснутое. Ворох тряпья на печи страхолюдно ожил, взлохмаченная голова с носом более представляемым длинным, нежели длинным и разноцветными радужками на передовой зрачка. Хозяйка под стать обиталищу, род Стюартов конспирологии. Кособокая, тут и там в грязи, с неухоженными гомологами когтей, к этим прелестям вместо левой деревянный протез-палку, расширявшуюся к фордеку, куда утверждалась (можно как убогую, но это уж слишком сгустит краски). С добрым утром, мать-природа. А, червоготлиб, это ты пронырнул, заняла сидячее, свесила с печи обе, деревянную и собственную, оголившую коричневую пергаментную, во взбухших венах и россыпи гигромов. Не снёс фарса, отвернул в сторону плесневелого стола. Я, Гердочка, я. Ты вставай, родная руина, спускайся ко мне, как к внуку, станем стряпать купчую бумагу, если, конечно, у тебя найдётся поверхность. Не станем мы ничего стряпать, бант ты из ленточного червя, или я вчера не по-человечески тебе сказала. Мною замечено, что вы, женщины, многое говорите не по-человечески. День тому ты сама явилась в лавку и сказала, желаешь предать карту за рубли, обеспечены золотом. Вчера поворотила свой очаровательный. Так вроде сегодня по календарю у нас день согласия или мною избран не тот параллакс? Карта моя. Весь век у меня была, у меня и останется. Это весь какой век, восемнадцатый? Понять тебя, чёрно-мыльная душа, не трудно. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мою карту вцепился. Только на всё смотрю со своей. У каждого своя колокольня, вразумляешь, нет? Ну как же ты неправа, бабка, и твой размах Кристофера Рена мне претит. У каждого она своя, когда на чужую не взобраться. А потом сразу подвинься от спуска, ходи по чётным ступеням, после десяти не скреби по стенам и прочее. Посмотрел завладел. Ничего не отвечая, с кряком вниз, кутаясь в дырявую шаль, простучала к. Уселась, взяла с поверхности куриную булдыгу, стала глодать (так беспросветно всё описывать право не стоит), пеньки бикуспидатов. Чувствительный не снёс зарисовки, встал с дифроса, на малость назад. Откуда такая привязанность к в сущности подтирке? – уговоры. А я дам лучшую чем ростовщик, но худшую чем коллекционер всего из амальгамы цену, хоть наймёшь служку, чтоб он разгребал твои богатства, наткнулся взглядом на стол. Да я богаче фатера римского, во охренел. Весь век жила одна, одна и помру и там ни с кем знаться не стану. Отстраняясь от диалога, хочется осведомиться, на сей от себя, какой век и сообщить также отстранённо, Готлиб несколько назад (чуть меньше тридцати) сам устроил, карта украдена у него и отнесена Герде. Приверженность традициям себя не оправдывает. Ну а что ты скажешь на то, если я, в свою, скажу тебе, знаю куда ты прихромаешь, если станешь сверяться. Да ты нюхач. Предок, Готффрид-жидовской заусенец, когда карту составлял, мог, конечно, принять раз или другой кучу камней за лабиринт, но не до такой же степени. В место, где каждая жертва идиотии, которой не сидится дома, узрит природу добра и зла. Да этакое место я и прямо сейчас могу изобразить. Сперва изобью тебя до полусмерти, а после противоестественно уестествлю. Карта ведёт к хартии, в давние времена составили эти марвихер-деятели искусств и прочего, Сатрап и Северин, которых, вернее всего, не было вовсе. За окном серело небо, делая синусоиду света менее звёздной и посылая сказанный эффект в единственное в избе окно-не-подглядишь-но. Хартия, это что? – Герда. Документ какой-то, что ли (ну это уже переходит всякие границы)? Документ, передразнил, да это, должно быть, один из самых проклятых детерминистических документов, какой только можно себе. И стоить будет подобающе. Затвержён договор о доброзле, о существовании и сосуществовании, а олухов, хотят об этом договориться, всё ещё с избытком в нашей заткнутой к кентавру в зад Ойкумене. Церковь отдаст половину своих скипетров и архиерейских домов, лишь бы только взглянуть на хартию или снять с неё копию-палипмсест. Интересно говоришь, Готлиб энциклопедический недобиток, не такой уж ты пустоголовый, как я воображала и писала в своём девичьем дневнике, добавив в голос (о эпосы и хрии маяку Александрии), толику ласки и красных чернил, старуха. Только откуда в твоей башке забрезжил свет относительно всего этого? Хотя если лжёшь, то ты самый тупоголовый торговец древностями, когда-либо стряхивал порошок из мумий с жопокисточки. Ведь теперь я ещё больше растворю карту в себе и тебе не видать её даже за все перлы всех пятидесятников-единственников и мормонов-аккуратников. Подумай, Гердочка, на какой забор мы с тобой лаялись в первый день второго знакомства и куда ты меня послала после, если опустить всё сквернословие. Утомившись стоять, отошёл в дальний от старухи и на корточки, уперев спину между смыкающихся в этом. Благодаря черноте сделался почти, зло на фоне зла, глаза симафорили матовым и слышались тихо выпускаемые. Ты велела мне присмотреться к тому простаку Гримо Вуковару, бывшему живому манекену, съехавшему с ума, видя, старуха молчит и решив, выпала из действительности, Готлиб. Всё ж таки есть в тебе ведьмина слабость и дьявольский зоб, кое-что ты и впрямь предвидишь внутрь себя. Так вот этот Гримо и взбунтовал во мне правду о хартии. Не вполне он, да это уже не важно и отказывается поступать в твои серные жерла. Отбросила кость, соскочив с табурета, дохромала до, где облегчал Готлиб. Взяла за подбородок и пристально в глаза с пронзительностью попавшего в капкан королевского егеря единорога. Он звонил из той телефонной будки? Звонил? Ну звонил, чего ж так глотку драть, меланья? – не пытаясь высвободиться, Готлиб, и впрямь недоумевая, зачем бы. Звонил, утвердительно старуха, отпустила гостя в собственное распоряжение, не всегда полезно. А ты, значит, слушал? Многогрешен, шутливо (кому только из двоих понятно?). Но эта тварь, строящая из себя провидца, не желала говорить ни с кем уже долгое, ещё с кунилингусных времён моей матери, зачем бы полоскать с этим Гримо? – хозяйка в задумчивости и смятении деревяшкой по полу от чего деменционный секстет. Да даже если и посмердел малость из пасти, его мог обонять только собеседник. Как же слышал ты? Да уж пришлось постараться. Он думает, слишком хорошо сложён для лжи, но знает лукавство и пьяную одурь. И если ты тоже сейчас лепишь умеренно, ну да с каких щедрот оно б к тебе ещё привязалось, легендарное отходит на второй план. И у меня есть карта, которая приводит к хартии. Есть-то она у тебя есть, пока добрые люди не отняли, однако я слышал то, чего нет даже на твоём столе из остекленевшего пармезана и за здорово живёшь не предпочту поболтать, билет в экспедицию или что-то вроде, но только без посредничества кассиров. Думаешь, я не знаю, отчего ты кинула кости в этой избе и отчего каждую неделю, непременно в ночь с воскресенья на понедельник, таскаешься в Лазаретный и силишься соединиться с? На меня иногда находит, я тщательно подбираю клиентов и когда настаёт момент фидуции, знаю о них не мало, иногда даже много. Ты всё это время и сама была не прочь нюхнуть провидческого смраду, но это всё равно как ты бы попыталась соединиться с Готффридом и всё выспросить у него. Тот мсье неочевидность не стал болтать с такой ведьмой как ты. А с сумасходом Гримо стал. И мне, скромному служителю старины и коммерции, позволил послушать. Так значит теперь я на коне, а ты, даже владея картой, в грязной абсолютической луже. Так вот я, проявляя обыкновенно не свойственную мне добрую волю, спрашиваю тебя, скверная ты старуха, зачем тебе хартия? Можешь подумать, но не вздумай лгать. Да уж не для того, торговать бесценной реликвией направо в руки шестнадцатой графы из каталога сект, после налево в пасть Святогору-Онану, втюхивать её церкви или ещё каким-то исконно-североамериканским богатеям. Прочту раз-другой и можешь пользоваться. Ты правильно мыслишь, моя безобразная старушка. Могла бы сделаться торговкой в стране без валюты. Так всё-таки ударим клешнями? Ты в общее дело карту, я знания, обрёл в Лазаретном (как будто посреди проводилось публичное вскрытие). На месте, так и быть, дам тебе носом по строчкам, сколько пожелаешь, но после, прощальный жест, прощайте матушка Альма-матер, мы, как убранные от стены колёса дилижанса более никогда не будем с вами близки, неточная цитата из пьесы драматурга-неявного плагиатора. По рукам, Герда когтистую лапу, не без отвращения облекли выкрашенные в чёрный роговелы. Ну а теперь насри мне в душу, что там по проступанию? Не так быстро, ведьма. А то ведь ты мне в одеколон яду насыплешь и даже твоя нога на зазудит. Давай, говори, чем твоя карта не карта. Тебе вообще известно, что на карты, что бы их разобрать, следует повнимательнее посмотреть? Не тебе, молокоотсосу, поучать мои седины, я смотрела на такие карты, за каждую из можно купить тебя и твоё дело со всеми артефактными потрохами. Сейчас я тебе покажу, смотри, пока глаза в кратер не вывалятся. Вдавила в пол табурет, протез на не отжившую своё, блеснув накрахмаленным изнутри исподним. За деревяшку и, крякнув, отделила от плоти, открутив как иллюминатор на линкоре. Сопровождалось чавкающим, будто не конечность из скелетной поперечно-полосатой мускулатуры и гидроксиапатита, сросшаяся сыромять, наполненная загустевшим экссудатом, иной по отвратительности (уверяю вас, эти определения здесь совершенно излишни, это не «Чрево Парижа» и не «Меданские вечера», а вы не А. В. Амфитеатров). Морщился, но не отворачивался, любопытствуя, куда прячет и есть ли трансцендентные татуировки. Прятала в протез, татуировки тоже. Пергаментный лист наружу, вытерпеть киноплёнку в обратном (карта между семи жёлтых сверхкомплектных), после манипуляций дождался журавлиного косяка. Взглянул и понял, Кант понимал обыкновения «Фридрихс-Коллегиум» в части обхождения с химическими приборами, немедленно в поход им не отправиться.